Хочу поделиться своей историей. В этой квартире я прожил 27 лет, то есть, всю свою жизнь. Самые первые фотографии, сделанные еще на старый Polaroid, были как раз из этой квартиры, куда меня принесли после рождения. В ней прошло все мое детство, весь школьный период, потом и все юношество, и первая любовь, и много-много чего еще было пережито именно в этой квартире, а точнее, в одной из ее комнат, которую я считал своею, родною.
Но в один прекрасный миг все изменилось. Аул черных дикарей с гор выгрузился и приземлился прямо у меня над головой, этажом выше. Надо сказать, что ни о типах домов, ни о напольных покрытиях и прочих смежных вещах, я до того момента ничего не знал (даже о том, что дома делятся на панельные и кирпичные), ибо никогда за эти 27 лет никаких проблем с шумом не имел (если не считать редких моментов сверления 1-2 раза в год), а потому, заслышав одним прекрасным августовским утром звуки перфоратора и осыпающейся над головой стружки, не придал этому большого значения, списав на банальные ремонтные работы. И, как оказалось, это было большой и трагической ошибкой. Аул дикарей снимал старый пол. Это августовское утро, лучи уже полуосеннего солнца из окна, оказались последним, что я запомнил в своей жизни. Я последний раз видел свою комнату, свой родной дом, в его старом привычном обличье, о чем тогда даже не подозревал.
Наступили черные дни осени. Ежедневный ремонт, начинающийся в 9 утра и заканчивающийся в 9 вечера, довольно быстро начал сводить меня с ума. Это был не просто ремонт, но уровень шума был таким, что, если говорить в тот миг, то невозможно услышать собственную речь, даже очень громкую. Ежедневное разрывание бетона чем-то смертоубийственным, ровно 12 часов подряд, без какого-либо перерыва и остановки. Затем начался период стука, те же 12 часов в день, несколькими кувалдами, так что глаза на лоб лезли. И деться из этой квартиры совершенно некуда, потому что некуда идти. За этот период я разбил о потолок несколько табуретов, больше от отчаяния, чтобы хоть как-то выплеснуть гнев. Держался я лишь на том, что рассуждал, что это ведь когда-то закончится, сейчас они досверлят последний кусок, додолбят последний удар и все будет как прежде. О, святая наивность! Оглядываясь теперь назад, невозможно сдержать улыбку, но тогда казалось именно так и даже не закрадывалась мысль, что старая жизнь уже давно кончена.
Это продолжалось несколько месяцев, и вот, наконец, прекратилось. И все, вроде бы, стало возвращаться на круги своя. Однако, первые изменения очень скоро дали о себе знать. Тонкая и противная, как жужжание комара, струйка храпа, вдруг, начала вечерами врываться в мою комнату, становясь все отчетливей и нестерпимее. Стало понятно, что что-то не так. Но я по-прежнему был дилетантом во всей этой теме и наивно подумал, что звукоизоляция исчезла из-за того, что убрали старый пол, а новый еще не положили, и как только положат, то все вернется в норму.
Ремонт, с различным уровнем шума, длился около пяти месяцев. Близилась кульминация и развязка, о которой я даже не подозревал. Как оказалось, это был новогодний подарок. Накануне Нового года весь аул въехал в новенькую отремонтированную квартирку, о чем я тут же узнал, поскольку главной ее изюминкой являлся брошенный прямо на бетонную плиту перекрытия ламинат. Этот день был, без преувеличения, самым страшным днем в моей скромной жизни, вспоминая который, до сих пор стынет кровь в жилах.
Что происходило дальше, думаю, не нуждается в подробном описании, поскольку, каждый здесь находящийся, на своей шкуре, так или иначе, мог оценить эти прелести. Постоянное присутствие чужих людей в твоем личном пространстве. А дальше наступили две недели новогодних праздников, по истечении которых, я уже успел сильно измениться. Это теперь я знаю все нюансы случившегося, а тогда я попросту не понимал, что происходит, когда в 3 часа ночи по моим внутренностям ходили жирные туши и прыгали чудовища, именуемые детьми, притом, что я мог слышать и наслаждаться каждым словом их застольных посиделок, как и задушевным смехом и звоном посуды. С этого момента мы стали жить в одной, объединенной ими квартире. Я, книжный мнительный человек, которому необходима тишина для занятий литературой и языками, и дикое племя с горы, и от этого соседства Вселенной точно не стало лучше.
Боль, отчаяние, злоба, бессилие, в конце концов рыдания, отупение, непонимание того, что происходит и что теперь делать, кажется, что это все не со мной, что это страшный сон, который вот-вот закончится, я проснусь и все будет, как прежде. Что комната и квартира, как тот лес в Хоббите, просто чем-то заболели и надо их расколдовать от злых чар. Но проходил день за днем, а сон все не заканчивался. По истечению первого месяца я уже представлял из себя жалкое зрелище. Я шел по улице, в тем же аллеям, где гулял когда-то, абсолютно забитым, уничтоженным, вздрагивающим от каждого шороха, как зверь, которого травят. Возвращаться обратно не хотелось, но холод буквально втискивал меня в объятия когда-то моей комнаты, где теперь царил кромешный ад детского топота и - о Боже правый! - двигания стульев. Этот душераздирающий, слышимый, без преувеличения, еще на подступах к дому звук, буквально в считанные недели не оставил от моей без того шаткой психики камня на камне. Первое, что я слышал утром, был скрежет стульев, вибрация от которых, опять же, без преувеличения, проходила через мои ребра. Последнее, что я слышал перед тем, как отойти ко сну, был все тот же скрежет адских стульев, которые двигали несколько раз в минуту, семь дней в неделю, 31 день в месяц. Я никогда до этого не сталкивался с чем-то подобным, с подобным стилем жизни, а потому, больше чем от страдания причиняемого самим звуком, рыдал от невозможности понять, уложить у себя в голове: зачем нужно двигать стулья каждую минуту, и неужели им самим нравится этот звук? Следует отдать должное, по ночам, в будние дни, они не устраивали Содом, их квартира затихала, как бы погружалась в сон, но меня это не спасало, ибо вместе со сном приходило другое: адский, несущийся по всем стенам и перекрытиям храп чудовища наверху, будто он расположился прямо в моей комнате и дышит мне в лицо, будто я нахожусь не у себя дома, а в плацкартном вагоне. Испытывать это настолько унизительно, пошло и тошнотворно, что в бессилие, разрывая на себе волосы, я бросался к трубе и тщетно колотил по батарее, понимая всю обреченность, что-либо исправить, а потом уходил на грязную хрущевскую кухню, спать рядом с мусорным ведром.
Но время не остановить, и вот за окном забрезжили первые весенние лучи. К тому моменту, о занятиях литературой, а тем более языками, конечно, пришлось забыть. Весь мир передо мной как бы разом исчез, и остался лишь этот аул дикарей из преисподней и, поднимая очи ввысь, сквозь оживший потолок, я тщетно пытался найти у Бога ответ: за что этот аул приземлился на мою голову, за что мне этот крест... я не хочу жить, я хочу умереть, хочу больше не существовать! Эта комната и груда книг, это все, что у меня было в этой жизни, ни друзей, ничего и никого, только комната и книги (ну, еще и кот), и вот, все это в один миг отнято, сброшено с доски. Зачем мне тогда жизнь? Я устал, я больше не хочу! И только тогда, ближе к весне, появилось первое осознание того, что все кончено, что комнату у меня отняли навсегда и ее у меня больше никогда не будет, что дикари забрали мою единственную бесценную жизнь, сэкономив пару тысяч рублей на звукоизоляционной подложке, которую я бы положил сам, зубами, если бы только знал. К тому моменту я уже изучил всю возможную информацию и знал что и как произошло, и это точное знание процесса,диагноза моих страданий, как ни странно, успокаивало меня, по крайней мере, я не терзался неизвестностью и не пытался осознать, что происходит, как в самом начале, когда на меня обрушился этот ураган, решивший, как ни в чем не бывало, построить свое дикарское счастье на чужом страдании.
Апрель был временем перемен. Я принципиально и до последнего не хотел покидать пределы своей комнаты, считая это поражением и сдачей, но дикари все же выдавили меня в самую дальнюю комнатку квартиры, заваленную вещами, как чулан, куда глуше проникали звуки стульев и где ночью не раздавался храп. В этот период времени я видел самые чудесные и сказочные сны в своей жизни, будто я вновь молодой и любимый, а все что происходит теперь было лишь страшным сном. Я просыпался с первыми ударами шкафа об пол и волшебство исчезало. Тогда же тело начало давать первые сбои и у меня началась эта отвратительная "болезнь бессилия", как я ее называл и чувствовал, когда вдруг адской судорогой сводит все мужское ниже пояса, и ты сгибаешься под воздействием этой боли, характер который исключительно в нервном сбое. Каждые несколько минут я останавливался на улице и пережидал эти мучительные унизительные спазмы, когда все во мне кричало: смотри, ты не мужчина, ты не можешь с этим справиться. Сколько раз я вглядывался в их ненавистные, с никогда не гасимым светом окна, представляя, как я расстреливаю их, стеклышко за стеклышком, из дробовика или винтовки, в отместку за все причиненные мне страдания. Или как я сжигаю их выродка, то, что они изволили из себя произвести и посадить на ламинат, как я разбиваю его голову табуретом во время очередного забега, а потом разделываю ненавистное тело, кусочек за кусочком. Но никакого оружия у меня не было, полная безысходность. Бывали дни, когда я и впрямь думал схватиться за нож, зарезать то жирное отродье, что своими бездарными руками сделало этот говноремонт, и сесть в тюрьму, отомстив за себя. Так, по крайней мере, было бы честнее, нежели терпеть всю жизнь эту пытку и издевательства, превращаясь в жалкое ничтожество, отрепье об которое вытирают ноги, в низшего персонажа Достоевского, в бессловесное существо из подполья.
О, сколько всего за это время я успел передумать и переосмыслить в своей жизни, почему этот колокол начал звонить по мне, и даже пришел к тому выводу, что я этого заслужил, что только так и могло быть и я обязан искупать свои проступки и нести этот крест. Я лежал и думал: бейте сильнее, да, вот так, я это заслужил, еще сильнее, нужно испить чашу до дна. Все чем я занимался до этого, все мое творчество, показалось мне настолько ничтожным и смехотворным, что я стыдился его, и только теперь, после стольких страданий, как мне казалось, нахожу нужные слова и формулировки, а все, что до этого, был детский лепет. И, вместе с тем, мне было настолько плохо, что ничем иным, кроме ожидания прихода мая (а значит тепла) я не жил. Я очень боялся майских праздников, памятуя о новогодних, знал, что эти я уже не переживу и мечтал уехать в деревню, всем существом притягивая тепло, но это была самая холодная весна за последние годы и тепло не приходило. К тому моменту все мое существование, распорядок дня, действия, поведение, все очень сильно изменилось, настолько сильно, что скажи мне об этом пять месяцев тому назад, я бы просто не поверил. Каждая секунда моей жизни стала невольно зависеть от того, что поселилось наверху. Подъем - с первыми ударами шкафа, отбой - с последними, дневной сон - забыто, как явление, на кухню - только при крайней необходимости, в туалет - в бутылку (чтобы лишний раз не приближаться к эпицентру их жизни - кухне), и все это прилепилось как-то само собой, шаг за шагом, месяц за месяцем, так что теперь, стоя посреди комнаты с занесенной для удара по потолку лопатой (на кувалду пожалел деньги), было как-то странно наблюдать самого себя со стороны, ведь мечтал я совсем не об этом. Но все эти удары были для них, что слону дробина, ибо их звуковое воздействие было настолько глубоким и интенсивным, что перебить его ручными средствами было невозможно, к тому же, пресловутая толстокожесть и невосприимчивость черни.
30 апреля, поздно вечером, я шел по городу, по местам своей первой любви, и рыдал навзрыд, выл не своим голосом, что мне придется пережить в следующие 10 дней праздников, ибо тепло так и не пришло и ход в деревню был закрыт. Спустя несколько дней, невзирая ни на что, я все же отправился туда с теплыми вещами и обогревателем и, когда вошел в старый гнилой с мышами и покосившейся крышей дом, то пластом упал на диван, чувствуя себя Энди Дюфрейном, сбежавшим из Шоушенка. Но, видимо, я слишком долгое время провел в нечеловеческих условиях и психика уже успела претерпеть серьезные изменения. Я не прислушивался к звукам, не искал источники шума, но вместо этого находился в каком-то трансе, абсолютно потерял способность на чем-то сконцентрироваться, вместо этого часами сидел с открытым ртом, как слабоумный, и смотрел в стену, потом вдруг приходил в сознание, но лишь на мгновение, после чего ловил себя на мысли, что вновь уже несколько часов пребываю в прострации. Я и прежде не отличался жизнерадостностью, но теперь любая радость воспринималась мной кощунственно, враждебно, а увлекшись чем-то, я мигом одергивал и восставал на себя, что мое предназначение и мой крест это сидеть под аулом дикарей и впитывать и проносить через себя каждый их шаг, скрежет, удар. Что аул никуда не делся, а этот десятидневный отпуск дан мне затем, чтобы поднакопить силы и переносить с новым энтузиазмом всю их жизнедеятельность. Я был раздавлен, я был на самом дне. По дороге обратно, с каждым метром приближения к дому, а вернее к тому, что от него осталось, мне становилось все хуже, будто меня везут в Освенцим или на Колыму. Вокруг все расцвело, зазеленело, сладко благоухали липы, чирикали птицы, но все это меня не интересовало и я почти сошел с ума, заходя в знакомый подъезд. Войдя в квартиру в полном оцепенении, все мое существо было сконцентрировано на прислушивании: не исчезло ли? Было тихо. Прошел час. Было по прежнему тихо. Но вот как будто послышался знакомый стук, грохот, еще один, и, наконец, пробежка, скрежет стула, падение и пробежка обратно, потом прыжок и залп чего-то сильного, типа фейерверка. И это была черта. Находясь безвылазно в этой квартире всю зиму, сжавшись внутри себя в стальной узел, я еще мог все это претерпевать, выносить, но, хлебнув свободы, возвращаться обратно в концлагерь стало невозможным. Как тот некрасовский мужик, которого понарошку высекли на конюшне после отмены крепостного права, а он взял и умер. Эта поездка сыграла со мною злую шутку и лучше бы мне ее не совершать. Сердце у меня тут же забилось, внутри все обожгло, опустилось, рассыпалось, разбилось, и я мигом осознал все свое ничтожество, всю свою немощь, что мне указали мое истинное место, смиряться перед чернью и швалью, перед ее вседозволенностью.
Ровно с этого момента все пошло по наклонной. Я абсолютно потерял интерес к жизни, валялся на каких-то лавочках, чтобы не идти домой, был съедаем комарами у пруда, ехал куда-то долго в неизвестном направлении, а потом обратно, только чтобы заполнить время. Моей же главной страстью стало смотреть на последние этажи домов, представляя, как там теперь тихо и завидуя обитателям, что они, возможно, даже не подозревают, каким богатством располагают, как не подозревал я когда-то. Особенно, почему-то, это касалось домов без технического этажа, который меня чем-то пугал, что там могут скрежетать трубы или лифт, а то и чернь, взломав замки, приведет туда то, что они изволили произвести на свет и станет жить и прыгать, а тебе придется смириться, потому что надо смириться. А вот дома́, где сразу крыша, казались мне особой изюминкой, что никто кроме голубя или галки туда приземлиться, даже теоретически, не может, правда, львиную долю таких домов составляли убитые хрущевки, но это уже частности.
В конце мая передо мной остро встал вопрос: покупать собственную квартиру или продолжать жить в этой. Чтобы купить квартиру, по нынешним ценам рынка, мне предстояло потратить все свои деньги, абсолютно все, что я заработал за жизнь, оставив какие-то жалкие копейки на поддержку существования. К тому же, покупать квартиру я абсолютно не планировал, так как мне нравилось жить в этой и я не намеревался съезжать. Этот шаг означал бы изменение всего дальнейшего рисунка жизни, так как деньги я планировал использовать иначе. И из-за чего? Из-за дикарей? Боже, как унизительно, как тлетворно! Я нашел несколько вариантов устраивающих меня квартир (они прямо сами шли в руки), но на решающий шаг покупки так и не пошел, внутренне осознавая, что не смогу смотреть на себя после этого в зеркало, перестану себя хоть сколько-нибудь уважать. Вместо этого был выбран срединный вариант. Переселиться мне в ту квартиру, которую мы нынче сдавали. Проблема была лишь в том, что это был все тот же панельный дом (хоть и не хрущевка) и срединный этаж. Однако, загнанный в угол, я решил рискнуть, хотя, что-то мне уже тогда подсказывало, что свою карму я заберу с собой.
Переезд был назначен на конец июля, и теперь мне предстояло продержаться всего лишь два месяца. Но тут случился эксцесс, мысли о котором уже давненько меня одолевали. То бешеное животное, именуемое ребенком, вдруг перестали куда-либо выводить. И, буквально в несколько дней, вся прошедшая зима показалась мне цветочками, детской шалостью, по сравнению с тем, что насупило теперь. Животное билось головой о стены по 15 часов в сутки. Если раньше, зимой-весной, в будние дни его куда-то выводили (кружки, садик) и я знал, что хоть несколько часов смогу побыть в относительной безопасности (чем и жил), то, видимо из-за наступления каникул, этот сюжет перестал осуществляться. Выродок был заперт в четырех стенах круглые сутки. В это время я совершенно свихнулся и омертвел. Переехать раньше было невозможно из-за обязательств перед квартиросъемщиком, у которого было заплачено. Время вдруг остановилось и перестало идти. Адская мучительная жара лишь подогревала мои страдания, когда в душных, переполненных алкашней и быдлом автобусах, я добирался до деревни, чтобы там, в соседстве насекомых, переждать и отдохнуть хотя несколько дней. Я с ужасом думал о том, что будет, если я, к примеру, заболею, где мне отлеживаться и выздоравливать, ведь дома у меня больше нет. Июнь 2021 года был, пожалуй, худшим месяцем моей жизни, вернее, уже и не совсем моей, а полностью зависящей от некой мрази жизни, поскольку уже полгода я пребывал в роли заключенного.
Как бы ни замирало время, оно все равно движется. И вот, 15 июля, совершенно неожиданно я узнал, что могу переезжать, поскольку жилец решил съехать чуть раньше. Надо сказать, что вот тут я дал маху, не выдержал, внутренне обрадовался и расслабился и в тот же миг получил удар сервантом и движение над головой стула с последующей пробежкой, в следствие чего не выдержал, схватил табуретку и начал колотить ей изо всей силы в потолок, которая неудачно отскочила и разбила на кухне окно, и если бы в этот миг там находился кот, он мог бы погибнуть. Но, к счастью, я лишь чуть-чуть обрезал руку. В ответ на этот стук, я получил еще несколько движений стульями и пробежек, после чего бессильно обмяк на том же месте.
Последние несколько дней перед переездом я почти не выходил из того чулана, где жил уже на постоянной основе, теряя свою территорию. Я перестал поддерживать и тот минимальный уровень жизнедеятельности, который был зимой-весной, сгоревшая психика просто-напросто приказывала жизненным системам уходить на спящий режим. Что меня поражало, так это то, что это была та редкая ситуация, когда организм, вместо того, чтобы привыкать к звукам и становиться нечувствительным, наоборот, с каждым след. днем все больше их отторгал и негативно на них реагировал, и моя первоначальная январская концепция, что можно как-то привыкнуть (как к шуму машин или ж/д), потерпела полный крах (видимо, частота звукового воздействия здесь совсем иная). Психическая болезнь прогрессировала и организм буквально отказывался покидать это укрытие, само приближение к кухне вызывало реакцию жуткой тошноты, я буквально выблевывал из себя эти напитавшие меня звуки, а когда я на ней все же появлялся, меня охватывала паника и леденящий душу страх, и я все ждал: когда? когда? Я жил, находился в этой квартире, и в то же время в ней не жил, пребывая где-то в недрах подсознания, как в коме. Мне кажется, что заплати любым ремонтникам любые деньги, они не смогут с точностью повторить сделанный надо мной ремонт, когда звук скрежета стульев слышан еще с улицы, с внешней стороны несущей угловой стены. Должны были как-то особым образом сойтись все звезды, чтобы этот ремонт появился на свет, которому, как я убежден, в моем городе аналогов не было и нет.
На новое место жительства я переехал 24 июля. Это был 6 этаж классического панельного десятиэтажного дома 90-той серии. Куча новых непривычных звуков разом окружила меня, и пока я во всех них разобрался прошло несколько недель. Исходя из моего состояния, первое, что я сделал, это заперся на балконе и почти весь август оттуда не выходил. На балконе было хорошо и почти тихо. Из некоторых домов частного сектора, на который выходят окна, слышалась быдло-музыка, но, по сравнению с тем адом, из которого я вылез, это были сущие пустяки. Впервые за восемь месяцев, я мог непрерывно читать книгу больше одной страницы, не прерываемый падением серванта или скрежетом стульев. И если раньше, когда я поглощал книги тоннами, это бы казалось чем-то смехотворным, то теперь это воспринималось настоящей роскошью и блаженством.
Порядком прислушавшись к дому в первые недели, я определил, что в нем абсолютно отсутствует звукоизоляция, отсутствует, как данность, что это сплошное, пересекаемое всеми звуками пространство. Звуки старого лифта, редкого кашля из-за стены, открывания дверей на лестнице, скрип дверей и диванов сверху, все это прямиком идет через квартиру. Но, как ни странно, все это меня не так уж и смущало, лишь огорчая и раздражая, но я знал, что это происходит оттого, что организм еще шокирован переездом и новой обстановкой, все ему в диковинку, но поживи так несколько месяцев, как следует попривыкни, и все это, ежедневное, начнет сводить с ума, а тем более в одиночестве. Но я махал на все рукой, запирался на балкон, и предавался своему блаженству от чтения и взирания в даль.
В этом непрерывном потоке звуков меня мигом огорчили и разочаровали лишь два воздействия. Я хорошо помню один из первых вечеров, когда, находясь в ванной, я вдруг услышал до боли знакомые мотивы над головой: "маленькие ножки ху*ярят по дорожке". Да-да, это было то самое, бегающий по ламинату ребенок. Я ухмыльнулся и подумал про себя: надо же, ехать на другой конец города и подпасть под тоже самое... это же какую карму нужно на себе иметь! Прошло еще какое-то время, прежде чем, по совокупности всего, я вычленил, что надо мной живет классическая семья из трех человек с маленьким ребенком. Надо сказать, что этот ребенок разительно отличается от того, что обитало надо мной раньше, ибо больше одного-двух часов в день никогда не бегает, тогда как выродок с горы мог бегать 10 часов к ряду. Вот только я терзаюсь сомненьями, это происходит от того, что ребенок уже перерос возраст беганья и это остаточные явления, либо еще до него не дорос и меня ждет великое будущее? Я склонен полагать, что дело здесь скорее в свойствах нервной системы особи и генетики, нежели в возрасте. Топот никуда не делся, как, кстати говоря, и двигание стульев, но их свойства сильно изменились, они стали слышаться совсем иначе, глуше, отдаленнее, вероятно из-за того, что ламинат наверху, хоть и без звукоизоляции, но уложен все-таки хоть по какой-то технологии, а не самоделкиным, потому что он хотя бы не скрипит при шагах. Вторым и самым главным для меня раздражающим фактором стал звук соседского туалета, с чем единственным не было проблем в прошлой квартире. Лежа в ночной тишине, не составляет труда различить, как человек встает со скрипучего дивана, топает до уборной, а дальше... звук не прерывается, а превращается в звенящую на весь дом струю мочи и смыв воды затем. Это мерзко, пошло, отвратительно, чувствуешь себя оплеванным, униженным, но это так. Благо, в этом вопросе есть два светлых маячка. Во-первых, нахождение на балконе полностью убирает эти звуки (а там можно организовать кабинет), а во-вторых, в отличие от топота, это можно звукоизолировать, стоит недешево (даже на такой маленькой площади), но радует, что решаемо. Можно подумать, что я попал из одного ада в другой... И да и нет. Там - полное перекрытие кислорода. Здесь - еще есть лазейки для дыхания. По крайней мере, психологически хуже мне не стало, тогда как, возвращаясь на короткое время обратно в ту квартиру, мне буквально с каждой минутой становится хуже и хуже и я попадаю в то же состояние агонии.
Этот последний абзац можно приурочить к тому, что люди, размышляющие рискнуть и вновь попасть на средний этаж, только уже в другом доме, имеют большую вероятность очутиться в том же аду, прихватив с собой свою карму. И, будь моя воля, на срединный этаж я бы ни за что не переехал. И еще, к слову о детях. Я и раньше их не слишком жаловал, понимая, что дети без воспитания и образования (а таких большинство) это отвратительные визжащие куски мяса, которые сами станут таким же мерзким быдлом, как и то, что выбросило их на свет. Но теперь... имея за плечами этот опыт (и продолжая иметь), я их просто возненавидел, причем всех без разбора, один лишь вид орущего скачущего на улице ребенка бросает меня в пот, концентрация норадреналина в крови резко подскакивает и в голове возникает лишь один вопрос: быдло, ну сколько можно плодиться за бутылку? Остановитесь, твари!
Рассказ затянулся и нужно заканчивать. Самый главный вывод, который я могу сделать и самая главная ошибка, на которую я могу указать, принимая ситуацию абстрактно, на мой взгляд заключаются в том, что нужно сразу уезжать из подобных мест, еще в первый месяц, до того, как вы успели внутри себя завязаться с мразью наверху в узел, начать жить одной жизнью. Уезжать с легким сердцем, махнув рукой, промолвив нечто театральное, в стиле Бендера, мол, все вещи в этом мире бренны, ничто не вечно под луной. Или же... Принять вызов и начать войну не на жизнь, а на смерть, которая, вероятно, закончится кровопролитием, но... или вы или они, отстаивать свое право на жизнь до самого конца. Мне кажется, надолго такая настоящая война не затянется и все каким-то, пусть трагическим образом, разрешится. Но эта определенность гораздо лучше, чище, здоровее, той разрушительной полупозиции, которую большинство из нас занимает: злиться, отчаиваться, пытаться вразумить, привыкнуть, тем самым, убивая свой организм и психику, а мрази и дикарям сверху до этого нет никакого дела. Ведь страдание доставляет не столько звук ударов или топота - если хорошенько вдуматься - а свое полное бессилие, беспомощность, невозможность что-либо изменить, осознание того, что об тебя вытирают ноги и плюют в лицо. Так вот, надо раз и навсегда уяснить, что изменить - возможно, вплоть до самых радикальных мер, чтобы чернь взяла во внимание тот факт, что с вами так обращаться нельзя. И все эти радикальные решения человек очень быстро находит, оказавшись на самом краю. Либо - с вещами на выход. А сидеть и терпеть хамство, стать проводником их жизнедеятельности и думать, что ведь когда-то же это закончится, это верный путь в пропасть, ведь, как говорится: лучше ужасный конец чем ужас без конца.
Теперь я обитаю в новом жилище, но меня не покидает ощущение, будто я где-то в гостинице, остановился временно и скоро домой, хотя прошло уже два месяца. Я так и не поверил, не смог осознать, преодолеть тот факт, что варвары отняли у меня мой дом и его больше нет. Не так давно, вернувшись с ночевкой на старое место, я лег в темноте посреди пустой или лучше сказать опустошенной комнаты, свернулся калачиком и заплакал. И, как только я позволил себе эту слабину, как тут же в звенящей тишине получил крепкий удар в голову и пробежку, эту вечную связку, идущую бок о бок, как джин и тоник, кофе и молоко. Удар + пробежка, которые мгновенно, рефлексом вызывают давление, сердцебиение, задыхание и какую-то тупую нравственную боль, что лучше отрубите мне руку, только пусть это закончится.
На новом месте не плохо и не хорошо. Терпимо. Есть моменты стука грохота, есть - тишины. Но все это, как будто, для меня уже неважно. Все чаще одолевает ощущение, что они что-то такое со мной сделали, как-то столь извращенно надорвали психику, что уже поздно. Что мне очень плохо и мне нужна помощь. Я болен. Что уже поздно что-либо исправить, и я столь преступно долго просидел под дикарями, что стал какой-то машиной по переработке и отражению звуков, в редкие тихие минуты, готовясь всей нервно-мышечной системой к отражению и восприятию новых ударов. Что я уже ничего другого и не умею. Это слабость и малодушие, но это так. Был случай, когда я вошел в одно из учреждений на первом этаже жилого дома и вынужден был минут 15 дожидаться. И, зная, что я нахожусь на первом этаже и надо мною есть жилой этаж, я все это время внутренне скреплялся, ожидая удара, а его все не следовало и не следовало, и в какой-то момент, негодуя от злости, я был готов вскочить, выйти на середину холла и завопить: ну, где же? почему так долго нет удара? что это за шутки? И тогда я понял, что сошел с ума, что нужно было бежать из этой квартиры в самом начале, еще осенью, бежать на край света, куда глаза глядят. Но случилось самое страшное, я добровольно дал себя изнасиловать, воспользоваться мною, испугался пойти на преступление, которое, впрочем, являлось бы самообороной, выказал себя конформистом, приспособленцем, сдался без боя, потерял квартиру, комнату, кота, оставшегося жить на старом месте, потому что новое не принял в штыки. А теперь, после драки, уже поздно махать кулаками, все это уже неважно.
P.S. Я бы очень хотел, чтобы им было плохо, чтобы они заплатили за содеянное какой-то утратой, чтобы испытали хоть частицу того, что вынес я сам. Я сторонник концепции, что за преступлением непременно должно следовать наказание, приходить возмездие, а иначе мир становится несправедлив, дик и жесток. Зло есть зло, и искать в нем светлые стороны, так же бессмысленно, глупо и преступно, как класть свою фанеру на пятисантиметровое перекрытие и вселяться всем аулом.